Валентина Ивановна Пионтковская – звезда российской оперетты, с которой я познакомился в 1911 году, оставила неизгладимый след в моей судьбе. Эта женщина, войдя в мою жизнь уверенной поступью знающей себе цену обворожительной красавицы, заслонила собой все. Прекрасная актриса, она обладала настоящим оперным голосом, и к тому же была удивительно изящна. Я был очарован ею. Она была женой губернского секретаря, но мужа не любила и вела себя, как женщина, не состоявшая в браке. Для нее, как я теперь понимаю, очень много значили материальные блага, несмотря на то, что и она сама была довольно состоятельной дамой. Как бы то ни было она «положила» глаз на богатого опереточного мецената, коим я я являлся в то время, и с большим удовольствием начала от меня принимать подарки, которые я делал в полном ослеплении. Валентина была женщиной яркой, обольстительной, переполненной каким-то лукавым магнетизмом и бьющей через край жизненной энергией. Живая и лукавая, она обладала грацией кошки. При этом у нее был острый оригинальный ум, с ней было интересно обсуждать буквально все. Ее карьера была в самом начале, и мне кажется, она мечтала о славе Вяльцевой, которая была кумиром всей России и буквально весь год в своем вагоне ездила по стране с концертами, зарабатывая очень большие деньги. Она была довольно эгоистична, порой капризна, но все эти недостатки с лихвой окупались легкостью ее характера, веселым отношением и к жизни, и к собственной персоне. Вспоминая те годы, я понимаю, что для меня это были минуты счастья, о котором только и может мечтать мужчина, но которое далеко не каждому дано испытать. Я не жалел для нее ничего – ни сил, ни денег, ни времени. За несколько лет до Мировой войны я стал содержать ее антрепризу в санкт-петербургском театре «Пассаж». Не скрою, мне это доставляло наслаждение. Как мальчишка, кидал я ей под ноги огромные деньги, оплачивая любую прихоть. Зачастую я сам и провоцировал эти прихоти, предлагая нечто такое, что могло бы оглушить публику, ошеломить ее и одновременно доставить Валентине Ивановне радость. Последнее, не скрою, для меня было очень важно. Тогда я был еще с хорошими деньгами, и потому бенефис в театре, в котором впервые шла новая оперетта Франца Легара «Ева» (Фабричная работница), обставил с такой огромной помпой, что эхо того действия дошло до сегодняшнего дня. (1934 г., Ницца) Я выписал в Петербург из-за границы самого Легата, которого упросил дирижировать в тот вечер лично. Вызванный затем всем театром и артистами на сцену, он получил в подношение от Пионтковской лиру из настоящего золота. Самой виновнице торжества была подведена от меня не бутафорская, а живая, вся украшенная цветами белая лошадь. Конечно, после спектакля состоялся ужин, на котором был Легар, почти вся труппа, пресса и много других приглашенных. Шампанское лилось рекой. Режессировал спектаклем Николай Северский, партнером Пионтковской был Михаил Дальский. Естественно слухи о моих приключениях докатились до жены. Гордость ее не смогла стерпеть этого. В 1912 году мы развелись. Наша совместная жизнь с Пионтковской пришлась в основном на период войны с Германией, поражения в ней России, хозяйственной разрухи и предстоящей революции. Естественно, все это отразилось на репертуарной политике театров, в том числе и оперетты. Образовался узкий «ходовой репертуар», а новый – отражал «злобу» дня. Артисты, прекрасно владевшие техникой исполнения ролей прежнего репертуара, с трудом приспосабливались к особенностям новых. Валентина не стала приспосабливаться. Когда в «Палас-театре» поставили оперетту «Красное знамя», она закатила мне истерику: - Я не буду играть в этих идиотских спектаклях! У меня старая классическая школа, и я не собираюсь приспосабливаться к этому отвратительному репертуару! Как ты этого не понимаешь, Владимир? - Ну хорошо, поезжай за границу. В Вену, в Берлин. Я организую тебе антрепризу в Европе. - Какая Вена? Какой Берлин! О чем ты говоришь? Вся Европа с ума сошла от этой революции. Им вообще не до оперетты. Ты пойми, я не капризничаю. Я не могу петь, когда в зале плюют семечки и храпят. Театр – это храм, а не твои конюшни. Привыкшая к роскоши, обожанию и комфорту, она не могла смириться с революционной реальностью. В феврале 1917 года состоялось ее последнее выступление в «Палас-театре» в оффенбаховской «Прекрасной Елене». Будучи абсолютно аполитичной, она не восприняла всерьез большевистскую революцию. Для нее это был вопрос времени: сколько дней продержатся Советы? Пять-шесть? Или месяц? Но и эти пять-шесть дней или месяц она не желала их видеть. - Эти грязные толпы! Плюют на мостовую, все расхристанные! А какие страшные рожи! Не стесняются выражаться даже при дамах! Уму непостижимо, куда смотрят эти новые власти! Нет, Владимир, ты как хочешь, но я отсюда уезжаю! Пообещала, как только закончится смутное время, вернуться. - А если получится, то и денег подзаработаю, - сказала она мне с вызовом, намекая, что с революцией вопрос заработка для нас стоял так остро, так как источники денежных поступлений, какими были для нее оперетта и мои доходы, к революции поиссякли. В 1917 году Пионтровская вместе с ведущими артистами русской оперетты «на время» уехала в Одессу. Уехала из страны, исчезнув из моей жизни.
Через год уехал из России и В.П. Смирнов. В Константинополе, где Валентина открыла кабаре «Паризиана» они неожиданно встретились.
Валентина сильно изменилась. Она, как мне кажется, чувствовала свою вину, что, уехав одна из России, оставила меня без своей душевной поддержки. На берег я высадился совершенно нищим. Из богатого фабриканта я обратился с бедняка, беднее тех, кому благотворил мой батюшка. Многие, как и я, сходили на берег буквально с узелком личных вещей. Главная ценность, которую в них везли, - это семейные намоленные иконы.
0