25 апреля 1945 года Трифон Лукьянович совершил подвиг, о котором фронтовой журналист Борис Полевой (впоследствии знаменитый писатель) рассказал в своей книге «До Берлина – 896 километров» в главе «Передовая на Эйзенштрассе». Откроем книгу.
«…Бои в Берлине в особых, именно берлинских условиях потребовали от наших войск применить новую тактику. Каждый дом становится здесь дотом, каждая улица – линией обороны, и, сколько их ни обходи, сколько ни заходи в тыл, каждое такое укрепление как бы живет самостоятельно…
От оперативщиков узнал, что в группу, действующую в западной части города, на Эйзенштрассе, возвращаются два бойца, приезжавшие в штаб фронта получать награды. Я их подкину на место действия, а они доведут меня до своего штаба. Кто бы мог знать, что случайное это знакомство сделает меня свидетелем удивительного подвига.
Оба мои спутника оказались старослужащими, и путь их сюда, в Берлин, пролегал через всю войну.
– Старший сержант Трифон Лукьянович, – представился мне один из них, худощавый, белокурый, обладатель грохочущего баса.
– Ефрейтор Николай Тихомолов, – стукнув каблуками, рекомендовался другой.
Были они оба в чисто выстиранных, тщательно отглаженных гимнастерках, на которых рядом со старыми, уже покрытыми патиной наградами блестели ордена Красного Знамени. И получили они этот славный орден, по их словам, «так, за пустяк», – взяли в плен большого немецкого генерала, командира корпуса, взяли, по их словам, чудно. Возвращались на мотоцикле с задания, увидели на лесной дороге двух немецких офицеров и старика в штатском. Боя не произошло, встреченные подняли руки. Чтобы они в дороге грехом не разбежались, Тихомолов снял с их шаровар ремни и обрезал пуговицы. Расчет был такой: не очень-то побежишь, держа шаровары обоими руками. А когда стали обрезать пуговицы у «цивильного старикана», все трое запротестовали. И оказалось, что этот «цивильный» – генерал…
Спутники, старые солдаты, хорошо уже ориентировались в Берлине. С их помощью мы благополучно доехали до той точки города, до которой можно было безопасно двигаться на машине.
…Разложив на столе рукодельную карту Эйзенштрассе, он (капитан, начальник штаба. – Прим. ред.) познакомил нас с деятельностью своей штурмовой группы, рассказал о взаимодействии стрелков с артиллеристами, танкистами, саперами. Они успешно пробились еще третьего дня к этой самой Эйзенштрассе. Но вот тут наступление застопорилось.
– Эти эсэсовские дьяволы на той стороне улицы стоят намертво. Они нас тут здорово потрепали… Командиру руку оторвало. Улица широкая, с гранатой на них не бросишься. Вот и перестреливаемся через дорогу, как в Сталинграде… Постойте, что это?
Сквозь звуки перестрелки, к которой ухо привыкает так, что ее как-то уже не замечаешь, послышались возбужденные голоса, чьи-то шаги.
– Что такое? – капитан вскочил. – Извините. Не идите за мной. Это что-то на нашей передовой случилось.
И в самом деле, в конце темного подвального коридора высвечивалась обрушенная часть дома. Это и была передовая. Крепко и умело организованная передовая: амбразуры, выложенные из кирпича, пулеметные точки. Под защитой этого кирпичного бруствера толпились солдаты, о чем-то возбужденно переговаривались.
– Что такое? Почему собрались? – спросил капитан.
– Ребенок там, – пояснил один из бойцов. – Чу, слышите, плачет.
– Разрешите доложить, товарищ капитан, – сделав шаг вперед, произнес знакомый уже мне Тихомолов. – Обстановка следующая. Снаряд вон в тот сортир угодил, вон что посреди улицы. Должно быть, какая-то женщина с ребенком в этом сортире отсиживалась. Ее убило или ранило, а маленький, вон он, слышите, надрывается.
Действительно, сквозь пулеметную стрельбу и редкие разрывы мин доносился детский плач.
– Вот это задача, – сказал капитан и подкрутил свои усики, что кажутся приклеенными. – А может, они нарочно нам приманку подкидывают?.. Эсэсовские дьяволы, от них всего можно ждать.
И вдруг какая-то фигура молча метнулась к стене. Лишь в следующую минуту, когда человек перемахнул через бруствер, сверкнув орденами и медалями, я понял, что это Трифон Лукьянович. Перепрыгнув бруствер, он сразу же распластался на асфальте и, пользуясь прикрытием развалин, пополз туда, откуда доносился плач. Из дома напротив по нему стреляли. Пули зло взвизгивали, отрикошетив об асфальт, но он находился в мертвом промежутке, был для них недосягаем. Так он дополз до разрушенного уличного туалета. Потом мы увидели его с ребенком на руках. Он сидел под защитой обломков стены, точно бы обдумывая, как же ему дальше быть. Потом прилег и, держа ребенка, двинулся обратно. Но теперь двигаться по-пластунски ему было трудно. Ноша мешала ползти на локтях. Он то и дело ложился на асфальт и затихал, но, отдохнув, двигался дальше. Теперь он был близко, и видно было, что он весь в поту, волосы, намокнув, лезут в глаза, и он не может их даже откинуть, ибо обе руки заняты. Он уже тут, рядом, почти у самого бруствера. Кажется, протяни руку и до него дотронешься, однако над бруствером гуляет смерть.
– Пулеметчики, огонь по амбразурам. Самый плотный… Длинными очередями! – прокричал капитан.
Кругом загрохотало. Дома, что были напротив, окутались красновато-белой пылью от битых кирпичей и штукатурки.
В этот момент высокая фигура Лукьяновича на миг возникла над бруствером, а потом как бы соскользнула вниз в подвал. На руках солдата была маленькая белокурая кудрявая девочка. Вцепившись ручонками в его гимнастерку, она приникла личиком к его орденам и медалям. Но, очутившись у своих, Лукьянович стал как-то странно опускаться, будто ноги у него таяли.
– Возьмите девчонку, – хрипло произнес он и, передав ребенка в чьи-то руки, сполз по стене на пол…
– И ведь что самое дивное, что семья Лукьяновича в Минске вся погибла, весь его род, – рассказывал час спустя, подкручивая свои усики, капитан, когда мы снова сидели с ним в каморке истопника. – Это еще в первые дни войны было. Деревню, где его родня жила, сожгли… Вот это-то тут, по-моему, самое важное».